Уборная на втором уровне занимает первое место по популярности посещений в персональном списке Алисы Лонгботтом. Ей становится то душно, то холодно, из-за чего приходится постоянно дергаться, чтобы открыть или закрыть окно. Посторонние запахи раздражают рецепторы, и Алиса спустя несколько секунд после того, как молодой стажер достает принесенный из дома сэндвич, вылетает из офиса. Ее полощет добрых десять минут, прежде чем она наконец может выпрямиться и умыться холодной водой. Алиса глядит на себя в зеркало и видит там свое неестественно бледное отражение. Она прикидывает, кто и каким образом смог наслать на нее проклятье, выпивает несколько капель зелья, но тошнота (кажется, становящаяся ее перманентной спутницей) не проходит ни к вечеру, ни к следующему утру. Алисе приходится взять отгул на сутки, что ее вовсе не радует. Впрочем, торчать, согнувшись в три погибели над унитазом, в женском туалете ей не нравится тоже.
Неизвестного рода болезнь начинает приобретать менее абстрактные причины, когда Алиса задумчиво листает справочник по колдомедицине. Старая книга с пожелтевшими страницами ответов никаких не дает, зато Алиса принимается высчитывать цикл: задержки ее не смущают сами по себе, так как гормональные сбои – явление нередкое на фоне постоянного стресса, без которого невозможно представить работу в Аврорате, особенно в такое время. Но задержка в комплекте с тошнотой и головокружением наводит на определенные мысли. И теперь, когда из имен убитых можно составить огромный мартиролог, назвать эти мысли безмерно счастливыми попросту не поворачивается язык.
Она окунает перо в чернильницу, сосредоточенно покусывает мягкий кончик, но в итоге оставляет лишь пару клякс и сминает испорченный пергамент. Сообщать матери новость не особо хочется ни в письменном, ни в устном виде. Тем более, до того момента, пока она не поделится с Фрэнком. А как сказать Фрэнку о беременности теперь, спустя столько лет с того момента, когда они уже отчаялись завести ребенка, Алиса не знает. Вернее, знает: открыть рот, произнести три слова, и вуаля – дело сделано. Но вопрос о его реакции все еще остается открытым. Рожать сейчас – все равно, что устроить пир во время чумы; натуральная вакхическая песнь среди дребезжащих и кособоких повозок с наваленными трупами. И если метафора с повозками остается метафорой, то трупы самые что ни на есть настоящие.
С работы Фрэнк возвращается за полночь; уставший и явно вымотанный. Алиса через силу улыбается, оставив контрольный поцелуй на его щеке, и пасует, как последняя трусиха: днем убеждать себя в том, что она все расскажет как только, так сразу, было намного проще, чем действительно это сделать. Алиса мудрено ругается про себя (когда работаешь в обществе матерых авроров, сложно не подцепить хотя бы минимальный набор замысловатых выражений, которым не учат приличных девочек в чистокровных семьях); она сидит в длинном коридоре на полу рядом с дверью в ванную комнату и нервно барабанит по согнутому колену ногтями. Шум воды успокаивает не хуже умиротворяющего бальзама (или все-таки стоит отдать должное последнему?). Однако когда он прекращается, Алиса замирает, а затем поднимает взгляд, чтобы посмотреть на вышедшего Фрэнка. Он выглядит слегка удивленным, и у Алисы просто нет других вариантов, кроме как честно объясниться: ложь и недоговорки даже по мелочи она не приемлет от слова «совсем».
Она опирается ладонями о стену, чтобы встать на ноги: голова все еще кружится от резкой смены положения. Алиса кутается в домашний вязанный кардиган, хотя на самом деле ей отчего-то становится жарко; собирается с мыслями и тяжело выдыхает.
- Я беременна, Фрэнк, - она хмурится, уставившись в пол; удивительно, как ей хватает смелости смотреть противнику в скрытое маской лицо, и совсем недостаточно отваги для того, чтобы взглянуть Фрэнку в глаза.

Отредактировано Alice Longbottom (05-09-2015 22:56:48)