С тех пор, как Мириам умерла, Ричард чувствовал, будто потерял часть себя, как это обычно бывает, когда из жизни уходят близкие тебе люди. Ему казалось, что от него оторвали приличного размера кусок мяса, безжалостно вырвали из груди железными раскаленными щипцами. Рана эта невыносимо страшно болела, и вообще, все болело внутри, тяжело было сделать вздох, словно кто-то хорошенько швырнул его об стенку, а потом с силой колотил ногами по почкам. Праудфут силился перебороть ощущения страшной тоски, поедавшей его крупными ложками, однако он снова и снова видел перед глазами картину – он сидит на коленях перед креслом матери, целует ее бледные, словно восковые руки, зовет ее по имени. Клэр хлопочет с постелью и взбивает подушки, а Мириам сидит, уставившись в стену. Словно в трансе, глядит на эти мрачные гобелены, покрытые незатейливым рисунком. И возможно, той Мириам уже давно не было, она просто ушла, оставив после себя пустоту и бьющееся по привычке сердце. Ричард яростно растирал ее руки, пытаясь поделиться с ней теплом, но она была все так же холодна. «Мириам, милая Мириам!» - вспоминал он свой настойчивый голос, который тогда казался ему чужим. «Мириам, посмотри на меня!» - Ричард помнил, как медленно на его плечо опустилась рука Клэр, которая внезапно появилась за его спиной. Он тогда переборол желание скинуть ее. Меньше всего в ту минуту он хотел, чтобы его жалели, чтобы ему сочувствовали. Где-то подсознательно Рик не хотел мириться с тем фактом, что потеряет мать. Он до последнего верил, что снова увидит на ее лице улыбку – нежную, легкую, как бриз, аккуратно проникающий в комнату через окно в коттедже во Флоренции, где они проводили каждое лето. Каждое лето, кроме этого. Этим летом Праудфут младший наконец-то потерял отца. «Наконец-то» потому, что только сейчас Ричард смог признаться себе, что желал ему смерти все это время. Он смог расставить все точки над «и» - отец был ему врагом, каким-то чужаком, пришельцем с другой планеты, которого он совершенно не знал. Он не знал, пьет он кофе с сахаром или нет, какую музыку слушает на виниле, любит ли глядеть на звезды, как относиться к квиддичу, любит есть молочный или горький шоколад. Все, что обсуждают нормальные сын и отец – они не обсуждали. Точнее, все, что касалось НЕГО. Все, что касалось Ричарда – обсуждалось беспристрастно, хладнокровно, словно у него и своих чувств, мыслей не было. Для Ангуса – Ричард существовал лишь в обличие маленькой фарфоровой статуэтки, вроде той, которая стояла у них на полке над камином. Такая хрупкая, маленькая и безмолвная. Таким же был и Ричард все те годы, когда Ангус занимался его воспитанием.
Если после его смерти он испытывал только равнодушие и мысленное успокоение, которое испытывает человек, расстающийся со своими старыми вещами, то сейчас он ненавидел его, той чистой ненавистью, на вкус, напоминающей крепкий спиртной напиток. Она пьянила его, он чувствовал, как медленно теряет рассудок, растворяясь в безумных мыслях и подозрениях о том, что именно Ангус повинен в смерти милой Мириам. Милой, невинной Мириам. Он винил так же и себя в том, что не смог защитить свою мать от этого сумасброда, не смог обеспечить ей старость, подарить ей внуков, осчастливить ее покупкой лабрадора, о котором она всю жизнь мечтала, не смог сказать ей простое «я люблю тебя» вовремя. Глупо было думать, что все вышеперечисленное спасло бы ее от увядания, но Ричард продолжал свято верить в это. И все его чувства последнее время не имели никакой отдушины. С Клэр он расстался сразу после похорон, у них не было время переговорить наедине. Она на прощание очень озабоченно посмотрела на него - погладила по голове, потрепала по волосам. Рику тогда подумалось, что они снова дети, снова бегут играть на луг. Никто из коллег понятия не имел о смерти родителей мистера Праудфута. Для них он оставался безликим аврором, который далек от земных забот и бытовых проблем. Который будет вечно бороться со злом, невзирая на собственное зло, внутреннее зло, уже пустившее корни глубоко-глубоко в душе. Наш старина Праудфут, травящий язвительные анекдоты в ночными смены. Наш старина Праудфут, у которого до блеска начищены туфли, накрахмалены воротничок и манжеты. Наш старина Праудфут, наш старый добрый малый, который уже вторую неделю после работы лавирует по улицам с пустым взглядом и черной, зияющей дырой слева, на груди. Бредет, куда глаза глядят, пока фонари не потухнут и город вновь не проснется. Кутается в свое тоненькое драповое пальто цвета табака, натягивает воротник до ушей и то и дело заглядывает в стеклянные витрины. Не в целях обретения какой-нибудь забавной вещицы, новой мантии или еще хуже – лекарственной травы. А словно желая увидеть медную копну кудрявых волос и ту улыбку. Улыбку нежную, как ранний рассвет, загадочную, непринужденную, словно случайно брошенную. Ох, как Ричард хотел увидеть ее. Увидеть добрые морщинки, собирающиеся вокруг глаз. А ведь Мириам так их не любила! Вечно боялась старости. Ничего, Мириам, ты останешься для меня вечно молодой. Вечно красивой. И я никогда не увижу твоих серебристых волос. Ты всегда будешь для меня рыжей. Рыжей ведьмочкой. Рик даже выдавил улыбку, рассматривая витрину, на которой были красиво представлены различные омолаживающие зелья. Мириам наверняка бы понравилась эта лавка. О да, она была бы в восторге.
Праудфут не заметил, как рывком дернул дверь на себя и заскочил в лавку на Косом Переулке. С раскрасневшимся от холода лицом, со сбившимся на бок шарфом и такой же рыжей-рыжей, кудрявой шевелюрой, он удивленно осмотрел шкафы, доверху наполненные различными баночками да скляночками. Они почему-то напомнили ему елочные игрушки, хотя настроение совершенно было не зимнее и уж тем более не радостное в ожидании Рождественских праздников. Он даже протянул руку, предварительно стянул перчатку, аккуратно проводя пальцами по красивым флаконам. В начищенной до блеска стеклянной поверхности он видел свое осунувшееся лицо и залегшие темными тенями синяки. Эх, Праудфут тебе бы поспать! Он недобро хмыкнул и рефлекторно тронул себя по волосам, которые сильно взъерошились от ветра.